Как-то писателя-юмориста Пиндюрина жизнь больно ударила, фигурально выражаясь, что говорится, ниже пояса. Украли у Пиндюрина с дачи канализационные трубы. Долго собирался Пиндюрин устроить себе канализацию, и вот на тебе, собрался. Долго выбирал себе трубы, долго собирал деньги. На тебе, выкуси, Пиндюрин - собрал называется? Долго Пиндюрин не мог успокоиться и воспринять удар судьбы ниже пояса стоически и философски. Долгими ночами ворочался он во сне, посылая проклятия тому неведомому ворюге, насылая на него понос, кариес, молочницу и немощь мужскую. Хотя и не сомневался Пиндюрин, что все его пожелания дошли до адресата, но жить от этого становилось не легче. А тут, как раз, пригласили его выступить перед читателями в Доме творчества. Больно любили читатели творчество писателя-юмориста Пиндюрина. Бывало даже, что на его выступлениях смеялись до слез, до того было смешно. Всюду, куда не приходил Пиндюрин, воцарялось веселье и радость. Такой веселый был писатель-юморист Пиндюрин. До того, как судьба не стукнула его больно ниже пояса, лишив дорогостоящих канализационных труб и вместе с тем возможности справлять нужды свои на даче, как это принято у писателей-юмористов в цивилизованном обществе, а не варварским способом, как вынужден это делать российский писатель-юморист Пиндюрин. Даже для писателя-юмориста это было не смешно, не говоря о простом читателе. Пиндюрин от выступлений отказался, сославшись на то, что у него украли канализационные трубы. Но организаторы творческого вечера настаивали, поскольку билеты уже были проданы. "Ну что я им могу сказать, – с болью возражал писатель-юморист Пиндюрин, – разве что о том, что у меня трубы на даче слямзили? Я не могу в таком состоянии разговаривать с публикой, я могу их только расстроить, огорчить… " Однако после того, как Пиндюрину выдали аванс за выступление, его и без того слабое сопротивление было окончательно сломлено. "В конце концов надо компенсировать утрату канализационных труб, да зарабатывать на все новые и новые трубы. Перед выступлением у писателя Пиндюрина настроение было паршивое, хотя он принял для куража перед выходом двести грамм коньяка "Аде". Шпрейхстельмейстер Степаныч зычным голосом объявил его выход, и Пиндюрин, тяжело вздохнув, понуря голову, вышел на освещенную сцену. Раздался шквал аплодисментов. Так зрители обрадовались его появлению. Шуток ждали от него зрители. Зал был полон, некоторые сидели в проходах, на подоконниках, на карнизах, на креслах, на спинках стульев, на коленях, на плечах, висели на руках, свесившись с балконов, с галерки. Пиндюрин подождал, пока стихнут аплодисменты. И когда они все-таки через полчаса стихли, открыл было рот для того, чтобы начать свое выступление остроумной шуткой… то вдруг с ужасом ощутил, что в голове у него образовался вакуум… Всегда собранный, остроумный, балагур и весельчак, сообразительный отчаянный ритор, полемист, он вдруг ощутил, что в голове у него сплошные трубы… – У меня трубы какая-то сволочь на даче сперла… – вымолвил наконец он. После некоторой паузы, раздались робкие смешки, шепот, шушукание. Смешки становились все более отчетливыми и громкими. До зрителя постепенно доходила суть сказанного, и уже через минуту зал сотрясался от безудержного смеха. Пиндюрин выдержал паузу, подождал, пока все отсмеются. Потом не по-писательски не очень злобно посмотрел внимательно на раскрасневшиеся от смеха зрительские довольные рожи и внятно сказал: – Я не вполне разделяю ваше веселье по этому поводу… Последнее слово буквально потонуло во взрыве хохота. Пиндюрин поднял руку, призывая всех к тишине. – Не знаю, возможно вам и приятно это слышать. Как будто ничего в жизни с вами не приключалось смешнее того, что у меня какая-то сволочь слямзила канализационные трубы с дачи… Общее ржание, перерастающее в сплошной стон, покрыло его голос. Напрасно он пытался что-то сказать. Хохот разлился по всему залу, словно молоко с плиты. Только начнет умолкать, как кто-нибудь подхватит снова и опять – пошло писать… Наконец кое-как все успокоились. Дамы вытирали платочками слезы с расплывшихся опухших размазанных глаз. Отдувались и крутили головами мужчины, утирая платками лица, постанывая и кряхтя. – Я почти уверен, что кое-кто из вас возможно причастен к этому воровству… – успел сказать в паузе Пиндюрин. И пока публика обдумывала сказанное, Пиндюрин торопливо, боясь, что его перебьют, продолжал: – Да! Да! Ведь в душе каждого из вас только одно, как бы своровать! И у кого? У бедного, доброго писателя!… Который ничего плохого не делал… А лишь музою своею чувства пробуждал. Что ж, веселитесь, а я… угас… как светоч… дивный гений… – голос Пиндюрина задрожал, – угас мой торжественный венок… Тут продолжительный раскат хохота прервал его тираду… Кто-то в глубине зала с грохотом повалился с кресла и бездыханно замер на полу… Стараясь перекричать смех в зале, Пиндюрин надрывно вещал в микрофон. – А вы, надменные потомки… Козлы позорные! Нашли у кого слямзить! Известные подлостью прославленных отцов… Пятою рабскою поправшие обломки… Ворюги… Вы (тут Пиндюрин с пафосом выбросил вперед перст) жадною толпой, стоящие у трона… писательские трубы с дачи утащив… Таитесь вы под сению закона. Пред вами суд и правда – все молчи!.. Первые ряды попадали с кресел и валялись по полу, держась за животы. Многие описались и стыдливо прикрывали свои мокрые одежды. Запах аммиака наполнил зал. С кем-то приключилось более ужасное… Но смех тем не менее не прекращался. – Но есть и божий суд! Наперстники разврата. Суки такие! Ворюги несчастные! Есть грозный суд, негодяи. Канальи мерзкие. Он не доступен звону злата. И мысли и дела он знает наперед… скотины такие! – разошелся не на шутку Пиндюрин. – И тогда напрасно вы прибегнете к злословью! Оно вам не поможет вновь… ворюги мерзкие. У кого вы своровали? У себя своровали. Вы музу задушили у поэта! Зачем я от мирных нег и дружбы простодушной вступил в этот свет завистливый и душный? – Хватит! – умоляюще возвопили на первом ряду. – С человеком плохо! Какой-то мужик жадно ловил ртом воздух, выпучив глаза хрипел, пуская пену. Шатаясь из стороны в сторону, обессиленная и еле волочащая за собой ноги, на сцену поднялась какая-то девушка, неся в руках букет роз, но не дошла, а повалилась в двух метрах от Пиндюрина на пол, выронила букет, и держась руками за живот и задрав ноги, каталась по краю сцены… – Замолкли звуки чудных песен. Приют певца угрюм и тесен, и на устах его печать… бл… нах… – не мог остановиться разъяренный писатель, бросая в беснующийся зал слова упрека. Пиндюрина увели со сцены специально прибывшие сотрудники комитета по чрезвычайным ситуациям. Отъезжая от концертного зала, Пиндюрин долго еще слышал гулкие раскаты смеха. А рядом с ним, на заднем сиденье, пряча лица в бронежилетах, сотрясались от смеха два дюжих молодца с автоматами в руках.
